Москва — самый провинциальный из всех городов-космополитов в мире. Он наполнен этим миром и, тем не менее, не совсем ему принадлежит. Он должен стать более зрелым и дорасти до своего имиджа мирового лидера. Некоторая закрытость, интимность его людей и улиц должна стать еще одним семплом на мировой сцене.

Первые три года моей жизни прошли в Москве. Мне было 40 дней, когда меня привезли сюда после трехдневного путешествия на поезде в конце ноября 1957 года. Мы жили здесь примерно до 1960 года. Мой отец работал в отделе вещания на болгарском языке Московского радио во времена Никиты Хрущева.

У меня сохранилось только одно воспоминание из этого времени, намного позже появилось связанное с этим воспоминанием имя. Я захожу в огромную пустую комнату с единственной лампочкой, свисающей с потолка. Ко мне подходит старая дама с уродливым лицом, и я пугаюсь до смерти. Она одета в странное, когда-то яркое, но выцветшее странное платье. У нее большая, широкая ухмылка на лице: мне сказали, что она любит меня и радостно улыбается из-за возможности увидеть меня и обнять. Это все.

Лицо, как я понял гораздо позже, напоминало лица тотемов коренных американцев — выточенное и элегантное благодаря возрасту, а платье, должно быть, было кимоно. Мы были в гостях у друзей/родственников в московской коммунальной квартире, у иммигрантов. Около 15 лет назад, совершенно неожиданно, я как-то назвал своей матери имя – «Бабушка Танака». Оно просто всплыло у меня в голове и сорвалось с губ. Мама осторожно ответила: «Да...? Что насчет бабушки Танаки?» Я сказал: «Ну, это улыбающаяся старушка, которую я помню. Он подошла ко мне в той огромной пустой комнате с лампочкой в Москве» Мать была шокирована: «Как ты можешь это знать? Я никогда не рассказывала тебе эту историю, и мы никогда не упоминали ее. Тебе, наверное, было 2–2,5 года тогда». Я не знаю как, но я помню... Вероятно, это какое-то визуальное воздействие. Фактически, это первое воспоминание в моей жизни и оно очень образное... Бабушка Танака была вдовой японского коммуниста, который иммигрировал в СССР в 1930-х годах и погиб в лагерях. Она выжила. Прямо как Москва.

Из-за нее и таких, как она, Москва для меня — город женщин, такой же сильный, как женщина, стоящая одна против всех, во время войны и во время мира. Я могу показать на рисунке, где именно мы жили в Москве, где находилась церковь, где меня тайно крестили, и где, до недавнего времени, жила смелая и сильная мама дорогого друга нашей семьи.

Лучезар Бояджиев

Москва — самый провинциальный из всех городов-космополитов в мире. Он наполнен этим миром и, тем не менее, не совсем ему принадлежит. Он должен стать более зрелым и дорасти до своего имиджа мирового лидера. Некоторая закрытость, интимность его людей и улиц должна стать еще одним семплом на мировой сцене.

Первые три года моей жизни прошли в Москве. Мне было 40 дней, когда меня привезли сюда после трехдневного путешествия на поезде в конце ноября 1957 года. Мы жили здесь примерно до 1960 года. Мой отец работал в отделе вещания на болгарском языке Московского радио во времена Никиты Хрущева.

У меня сохранилось только одно воспоминание из этого времени, намного позже появилось связанное с этим воспоминанием имя. Я захожу в огромную пустую комнату с единственной лампочкой, свисающей с потолка. Ко мне подходит старая дама с уродливым лицом, и я пугаюсь до смерти. Она одета в странное, когда-то яркое, но выцветшее странное платье. У нее большая, широкая ухмылка на лице: мне сказали, что она любит меня и радостно улыбается из-за возможности увидеть меня и обнять. Это все.

Лицо, как я понял гораздо позже, напоминало лица тотемов коренных американцев — выточенное и элегантное благодаря возрасту, а платье, должно быть, было кимоно. Мы были в гостях у друзей/родственников в московской коммунальной квартире, у иммигрантов. Около 15 лет назад, совершенно неожиданно, я как-то назвал своей матери имя – «Бабушка Танака». Оно просто всплыло у меня в голове и сорвалось с губ. Мама осторожно ответила: «Да...? Что насчет бабушки Танаки?» Я сказал: «Ну, это улыбающаяся старушка, которую я помню. Он подошла ко мне в той огромной пустой комнате с лампочкой в Москве» Мать была шокирована: «Как ты можешь это знать? Я никогда не рассказывала тебе эту историю, и мы никогда не упоминали ее. Тебе, наверное, было 2–2,5 года тогда». Я не знаю как, но я помню... Вероятно, это какое-то визуальное воздействие. Фактически, это первое воспоминание в моей жизни и оно очень образное... Бабушка Танака была вдовой японского коммуниста, который иммигрировал в СССР в 1930-х годах и погиб в лагерях. Она выжила. Прямо как Москва.

Из-за нее и таких, как она, Москва для меня — город женщин, такой же сильный, как женщина, стоящая одна против всех, во время войны и во время мира. Я могу показать на рисунке, где именно мы жили в Москве, где находилась церковь, где меня тайно крестили, и где, до недавнего времени, жила смелая и сильная мама дорогого друга нашей семьи.

Лучезар Бояджиев